Депутат Петров — РБК: «Я Путину пообещал»

Авиаперелеты на спортивные события

Подробнее о том, что из себя представляет бывший бизнес Петрова, читайте в расследовании РБК «Кто такой Александр Петров из фильма «Президент»

«Отправьте его директором школы»

— Расскажите, пожалуйста, о себе: где родились, где учились, работали, как стали депутатом.

— Знаете, я живу несколько жизней. Первая — когда я был сельским учителем физики и директором школы в Пермском крае. Я из большой семьи учителей, нашей династии более 500 лет. Мой отец был школьным директором почти 40 лет. Я единственный из семьи, кто ушел из школы. Кстати, папа так и не простил меня за это.

— Как вам в 21 год удалось стать директором школы?

— Меня пригласил председатель обкома партии Борис Коноплев. Он хорошо знал нашу семью. Я только окончил институт с отличием. Он спросил меня: «Куда готов пойти работать?» Я сказал, что хочу в школу. Он отругал меня без пояснений, снял телефонную трубку и сказал: «Отправьте его директором школы». В ОблОНО мне предложили несколько вариантов. Я попросился поближе к родному району. Так я сначала стал директором Калиновской восьмилетней школы, а через семь лет возглавил Еловскую среднюю школу, которую когда-то окончил сам.

— Это школа знаменитая?

— Да, там много заслуженных учителей, она крупная: 1200 детей было и 50 учителей. Все, кто меня еще учил: бывший мой директор, завучи. Первый год было очень сложно в силу моего возраста. А потом я сам себя психологически состарил. Я был обязан как директор посетить 300 уроков в год, делать разбор полетов и ставить оценки учителям. Как можно давать оценку учителю-методисту, который тебя сам научит всему?! И конфликты были с учителями, и решения надо было непопулярные принимать. Для этого надо было стать самым старым. И только через 5–10 лет мой психологически и физический возраст вновь совместились.

— Как вы попали в Свердловский МЖК? Только благодаря победе во Всесоюзном конкурсе?

— Сложная была история. Представьте, 1987 год, я директор школы, коммунист с 10-летним стажем (я стал коммунистом в 19 лет). И, конечно, когда директору школы говорят, что надо ехать на конкурс, он просто не может отказаться. Все происходило в Свердловске, собрали человек 100 кандидатов и в течение недели проводили деловые игры. В это время звонок из райкома партии: «Скоро 1 сентября, а у тебя асфальта нет возле школы!» Я положил трубку, пошел на вокзал и купил билет. Но в этот же день оргкомитет МЖК мне предложил остаться и поработать. Я уехал домой, завершил все текущие дела и уволился. В начале ноября я вернулся в Свердловск, который стал моим родным городом.

— Чем вы занимались?

— Я входил в оргкомитет МЖК. Был зампредседателя по детским программам. Работал с Галиной Кареловой [вице-спикером Совета Федерации — РБК] в одном кабинете.

— Сколько лет вы там проработали?

— Два года, а потом, когда уже все начало разваливаться, еще несколько лет на общественных началах. И прожил 19 лет там же, в панельном доме. Для меня, приехавшего из глухой деревни, было важно сохранить деревенские ощущения. А МЖК — это своего рода деревня. Там все друг друга знают — меня все знали, я детей всех знал. Идешь по улице, можешь спросить «Ванька где?» — скажут, куда пошел. Мы там хорошо жили. У нас было кабельное телевидение, общественное движение, свои газеты, свои строительные отряды, свои детсады, мы регулярно проводили субботники. Жили фактически коммуной. И, честно говоря, в самое кризисное время, когда даже продуктов не было, мы выжили, потому что были организованы. Мы до сих пор часто встречаемся и вспоминаем те годы. Недавно вот только оттуда уехал.

— Сейчас о свердловском МЖК многие говорят как об оппозиционном для своего времени объединении.

— С точки зрения сегодняшней оценки, безусловно, это была система воспитания другой ментальности. Не оппозиция, но абсолютно свободные высказывания. У нас было много дискуссионных площадок, мы начинали заседания в 11 ночи и заканчивали часов в 5 утра. И все транслировалось в прямом эфире на кабельном телевидении, которое курировали Евгений Королев и Александр Мих. Все жители у себя дома видели, о чем мы говорим.

Для меня это была другая сторона воспитания. Мой отец, старый большевик, воевавший, в детстве частенько воспитывал меня ремнем. И у нас в семье не принято было против старших что-либо говорить. Патриархат. Здесь же была свобода слова.

— Ваша последующая работа тоже была связана с выходцами из МЖК?

— Во многом. Корни сегодняшнего [Уральского биомедицинского] кластера идут из МЖК, из 1992 года. Сам я окончательно принял решение прийти в бизнес в 1996 году. До этого времени я работал преподавателем и подрабатывал бизнес-консультантом.

— То есть основные работники уральских фармпредприятий из МЖК?

— Да. Еще мои бывшие ученики из школы. Я отобрал лучших, перевез в Екатеринбург. Сегодня это руководители департаментов различных администраций регионов и собственники компаний. Я точно знал, что это люди, которые воспитаны в той же ментальности, что и я. Мне всегда говорили, что мы неправильно управляем бизнесом, что у нас нет системы, нет вертикали. Я считаю, что управление хаосом — это достаточная система управления для творческих команд. Потому что сначала [в 1990-е годы.] она помогала выживать, а после кризиса 1998 года, когда нас растерли, размазали по стенке, и мы снова превратились в ноль, — принимать кардинальные решения.

Жизнь с нуля

— Растерли?

— Все, что было заработано, обесценилось. Все товары, а это были лекарства, протухли, потому что государство что-то не могло оплатить, что-то не могло довезти. Вся система была разрушена. И 1998 год обнулил все, что мы зарабатывали с 1992 года. Остались развалины. Надо было решать, куда идти дальше. Мы решили идти в производство и выбрали фармацевтику.

— Выбирали голосованием?

— У нас был временный научно-исследовательский коллектив «Детство». Никогда не забуду это название, у нас даже бланки такие были. Мы понимали, что все больше и больше уходим в здравоохранение. Тогда появилась «Юнона», руководителем был Владимир Грядунов. Сначала поставляли импортные товары. Россия в тот момент практически ничего не производила: у нас на Урале и в целом по стране производство субстанций для лекарств упало в сто раз. Производили 100%, а стали производить 1%. Критическая отметка — остались самые простейшие препараты. У нас даже бинтов и шприцов в больницах не было. В то время был широко развит бартер в бизнесе, в том числе обмен медикаментов на продукты, трубы и железнодорожные цистерны.

Недавно мы со студентами обсуждали сегодняшнюю систему здравоохранения. Они настолько молоды, что не помнят, что было в 1992-м, вообще в начале 1990-х. Чем стал прыжок доллара в 1998-м, особенно для тех, кто работал с государством… На рынке платье стоило 3 руб., стало стоить 20. Хочешь покупай, хочешь не покупай. Полгода не покупают, но все равно купят, а государству нельзя же поднять цену в пять раз. Тогда я участвовал в принятии решения — отдать больницам все, что есть на складе, по договорам без оплаты.

— Просто подарить?

— Мы не подарили, мы им сказали, что, когда деньги будут, вы нам заплатите. Я никогда не забуду это собрание. Сколько мы дискутировали! Но, слава богу, приняли решение, и в гемодиализе по нашей вине тогда никто не умер. Я благодарен до сих пор парням, я им часто говорю на встречах, когда мне удается приехать в Екатеринбург: вспомните 1998-й, вспомните тех людей из Нижнего Тагила, когда мы с мэром [Николаем] Диденко спорили. Он мне сказал, что ему проще 120 гробов купить, чем все это обеспечивать. А я ему ответил: «Давайте позовем этих людей, скажете им, гробы купите — и все закончим». Он передумал: «Давай вези диализаторы, когда деньги у нас [государства] будут, тогда я тебе заплачу».

Мы пошли к [бывшему губернатору Свердловской области Эдуарду] Росселю посоветоваться, и он сказал: «Поверьте, государство — самый надежный заказчик из всего, что есть». В результате заплатили практически все, но, правда, через два-три года. И все это время иностранные партнеры ставили нас на колени и требовали: «Заплати». Мы тогда первыми к зарубежным компаниям поехали и пообещали исполнить обязательства, когда придет время. Кстати, они через лет 5–10 это вспоминали и говорили: «Вот, слушай, вы же потом заплатили, а другие просто обанкротились и разбежались». И это сыграло решающую роль в создании российской технологии гемодиализа. Когда они поверили и сказали, что понимаем, что вы идете в производство — мы вам поможем. Три компании, немецкая Bosch, японская Nipro и итальянская Belko.

«Нас по-честному отпустили»

— Расскажите про бывшего главу Свердловского КГБ Эдуарда Войцицкого. В некоторых публикациях вы называли его вашим партнером.

— Он никогда не был моим партнером, и я его так не называл. Это вообще история, как я попал в здравоохранение из учителей. 1993 год. Меня с ребятами пригласили в управление ФСБ, где нам рассказали про киднеппинг детей по почкам. ОПС «Уралмаш» уже в то время вела криминальный бизнес в этом вопросе. И мне сказали, что надо помочь. Мы все тогда включились в эту тему.

— А как же «Юнона»?

— Фонд «Юнона» был 100-процентным учредителем «Юноны» медицинской, куда я пришел на работу в 1997 году. Юридический адрес был такой же, как у областного управления ФСБ.

— Войцицкий уже тогда был ветераном?

— Войцицкий потом уже стал ветераном. Я не помню тот период сейчас, там менялись руководители, начальники управлений. Войцицкий был просто мудрый человек, который понимал, что вопросы здравоохранения государство должно максимально вывести в легальную сферу. И ничего плохого нет, когда такие люди, как Войцицкий, тебя консультируют. В конце 1997 года фонд «Юнона» прекратил свое существование. И «Юнона» медицинская была вынуждена стать свободной. Она была перерегистрирована. Но кризис 1998-го ее хлопнул.

— Когда «Юнона» появилась?

— 1993 год. А потом в 1996 году нас по-честному отпустили. Сказали: «Можете теперь сами спокойно работать, живите сами по себе». Я им благодарен, у нас теплые отношения. Они нас не только сохранили. Да, это была конкуренция с ОПС «Уралмаш», но в те годы, когда людей вообще не лечили, «Юнона» помогла не одному, а тысячам пациентов.

— Они вас не одного же пригласили. Взяли вместе с кем-то из МЖК?

— Нас было четверо, все из МЖК.

— Кто эти четверо, они живы?

— Да, наверное. Я, к сожалению, их давно не видел. Лет десять. Они уже все пенсионеры. Они помогли на своем этапе, потом этим мы уже начали заниматься. И вот из четверых выросло до 2,5 тыс.

— С Войцицким вы тогда тоже расстались и не виделись?

— Нет, с Войцицким я общаюсь. Он сейчас на пенсии. Потом работал у нас в «Уралтрансгазе». Это абсолютно не богатый человек с правильными взглядами на жизнь. И тоже между Екатеринбургом и Москвой, я его вижу в самолете чаще всего.

— Что значит «по-честному отпустили»? Вы просто уволились и ушли?

— Нет, они нас не увольняли, они отпустили юридическое лицо, сами вышли из 100% акционеров. В 1998-м все бахнулось. А в 2000-м заново была создана уже новая «Юнона». Мы долго спорили, надо ли иметь флаг «Юноны», потому что много хорошего, много плохого говорили. И тогда приняли решение, что все-таки нельзя этот флаг терять. Хотя, конечно, старое имя жалко.

— Почему жалко, вы же как раз его сохранили?

— Тогда было ТОО «Юнона» и ТОО «Юнона Мед». И это было не просто лицо, а стратегический, идеологический центр принятия решений. Но, с другой стороны, я рад, потому что появился Уральский фармкластер с более правильной структурой и большими возможностями.

Кстати, после МЖК я еще преподавал и в банке поработал. Два года, с 1994-го по 1996-й. Банк, к сожалению, лопнул.

— Какой банк?

— Промстройбанк России. Филиал. Бывшего Промстройбанка СССР деньги. Я там был начальником отдела, занимались развитием. У меня был короткий период, я тогда экономикой заинтересовался, пошел изучать и решил пойти в банк после преподавания. Вот в 1996-м я окончательно ушел в «Юнону» уже на основную работу.

— Так вы же говорили, что с 1993 года там.

— Я работал в банке, а с «Юноной» сотрудничал.

— В вашей биографии на сайте «Единой России» есть строчка о том, что вы были помощником депутата, но какого депутата, не указано.

— Я был помощником на общественных началах сначала у Воротникова Валерия Павловича [депутата Госдумы второго и третьего созывов], потом у Игоря Баринова, он сейчас в Федеральном агентстве по делам национальностей.

Уральские растворы

— Когда вы начали строить завод — после того, как рассчитались с иностранными партнерами?

— Можно сказать, параллельно. В 2000-м мы начали все с нуля, и в 2001-м мы уже имели твердую программу стратегического развития. Тогда работали человек 100. Эта программа включала в себя несколько вещей. Прежде всего необходимо было обеспечить обычными инфузионными растворами Урал, потому что 50 т раствора — это вода, и воду привозили на Урал из Англии (!). Я хорошо это помню. Возить воду из-за границы тогда уже было стыдно. Приняли решение построить завод инфузионных растворов.

Сегодня это завод, имеющий все зарубежные сертификаты. Мы сразу пригласили английских экспертов. И Кейт МакКормик (старший эксперт Евросоюза по вопросам внедрения стандартов GMP), несмотря на свой возраст, постоянно прилетала и нас, как котят, пять лет учила качеству производства простых растворов. Мы понимали, что нам нужны эти «детский сад» и «начальная школа», чтобы научиться новому фармпроизводству.

— Вы всегда говорите «мы». Кто это «мы»?

— Это уральские парни. Было «Детство», потом оно стало «Юноной». «Юнона» с 1996 года не просто название, а бренд. Потом она трансформировалась в Уральский фармкластер. Все люди с высшим образованием, инженеры. Кластер — все-таки лучшая, на мой взгляд, система связи в производственной цепочке, когда друг без друга никто не может. В кризис 2008 года, думаю, мы выжили только поэтому. И последний кризис все выдержали, потому что в связке легче справиться. С «маленькими» с нами разговаривал только один человек — и это Владимир Владимирович. С 2001 года. Как объединились, то стали разговаривать и советоваться очень многие.

— Так вы знакомы с Владимиром Путиным с 2001 года?

— Не совсем так. В 2001 году, когда мы только задумались о заводе, губернатор Свердловской области Эдуард Эргартович Россель сходил к нему, и Владимир Владимирович сказал: «Делайте». Было первое устное поручение, появилась губернаторская программа. Губернатор предлагал старый завод купить и построить на его месте новый. Первый цех построили за два года. На его открытие приехал министр здравоохранения РФ [Юрий] Шевченко, посмотрел цех и сказал: «Здесь такую водку можно делать, вы такое оборудование поставили». Это хорошо помнят те, кто присутствовал. Я вел тогда экскурсию по заводу для десяти человек. И я ответил, что пока я жив, здесь водки не будет. И все завертелось: новый бизнес-план, поручение президента, губернаторская программа. На втором бизнес-плане Шевченко уникальную надпись нанес: «Благословляю». И этот бизнес-план мы храним. Все — на грани невозможного.

Цеха «Медсинтеза» располагаются в двух зданиях площадью 4700 и 4500 кв. м. Комплекс чистых помещений производства инфузионных растворов занимает 650 кв. м, инсулинов — 386 кв. м. На подходе — третье здание и новый завод площадью 3 тыс. кв. м, на котором будет выпускаться собственная субстанция для производства инсулина
Фото: Екатерина Кузьмина/РБК

— То есть место выбирал Россель?

— Мы подобрали несколько вариантов с учетом качества воды в водопроводе, воздуха, подводящих сетей, уровня образования населения. С подачи губернатора мы приехали на территорию завода, сначала 2 тыс. т мусора оттуда вывезли. Хорошо помню, как мы в феврале с мэром [Новоуральска Николаем] Фельдманом приехали на площадку будущего завода, а там как раз бомжи кабели жгли. Но все равно построили, работы велись круглосуточно. И в 2003 году выпустили первую серию физраствора по европейским стандартам. Сегодня, если мне память не изменяет, завод производит 22 млн л в год, а на 2015 год заказ — 35 млн л. Они работают, останавливаясь только на 6 часов в год. В Новый год. Они останавливаются, а оборудование не выключается. С 2003 года так. Это надо видеть и надо видеть глаза людей, которые там работают. Это ведь закрытый город, и безработица была бешеная.

— Помимо кредита в 150 млн руб. из бюджета региона, о котором писали СМИ, проект финансировали группа «Ренова», Сбербанк и «Уралсиб». Сколько они вложили тогда и на каких условиях, на какие сроки, по каким ставкам?

— Проект создавался за счет кредитов банковских и частных структур. Серьезную помощь тогда оказала Свердловская область, которая выделила на окончание строительства 150 млн руб.

Непрозрачная структура

Сейчас фармацевтическим бизнесом, созданным Петровым, управляет его старший сын Александр Петров-младший. Среди бывших активов депутата множество небольших компаний и проектов, совокупная выручка которых чуть больше 1 млрд руб.

«Медсинтез»

Структура собственности очень непрозрачна. Главное производственное предприятие — завод «Медсинтез», на котором выпускают инфузионные растворы, инсулин и противовирусные лекарства (выручка в 2014 году — 709 млн руб.), — на 99,97%, по данным СПАРК, принадлежит кипрскому офшору Lorano Trading Limited, еще 0,03% — у младшего сына Петрова — Дениса.

«Юнона»​

Совладельцем фонда «Юнона», зарабатывающего на управлении недвижимостью (выручка в 2014 году не раскрывается, в 2013 году — 477,2 млн руб.), числится еще один кипрский офшор — Nimed Trading Limited, остальные 80% — у Александра Петрова-младшего. Холдинг «Юнона» (в 2013 году — 56,3 млн руб.), которым раньше владел Петров-младший, теперь принадлежит Константину Городницкому (95%) и Василию Болотову (5%), управляющим некоторыми связанными с Петровыми проектами.

Путин, Шредер, Вексельберг

— Следующим шагом был инсулин?

— Да. Я хорошо помню, как мы ходили еще по стройке 2003 года, и губернатор меня спросил: «Слушай, а что дальше будешь делать?» И я ему тогда ответил: «Наверное, инсулин». «А сколько времени тебе надо для обдумывания?» Я говорю: «Месяца два-три надо… бизнес-план, чтобы все проанализировали». А он мне: «У тебя одна ночь, завтра утром ты должен прийти ко мне с письмом о том, что вы приняли решение строить инсулиновый завод».

Если бы я знал, что это будет десять лет моей жизни, такой разной и тяжелой, я бы, наверное, тогда не согласился. Хотя… Не смог бы — Росселю нельзя отказать. Многих можете спросить. Я сразу понял, что строить придется. Но поехал домой, к себе в деревню, посоветовался со старшим братом, и он сказал: «Если тебя губернатор просит, ты обязан делать».

— И вы согласились?

— Да. Все завертелось. Мы, конечно, проанализировали [предыдущие попытки создать российское производство инсулина] и учли все ошибки: и завода в Майкопе, и Лужкова в Москве, и Брынцалова в Подмосковье, и Абрамовича в Уфе. И понимали, что у нас нет денег. Губернатор тогда вместе с нами дневал и ночевал. У нас была ярость и желание сделать завод во что бы то ни стало. Мы ездили, искали, где можно взять оборудование. Хотя бы для первого шага — научиться разливать инсулин. Очень сложный процесс, технология заливки в реактор двухсуточного производства с определенными режимами.

И тут в Екатеринбург прилетают Шредер и Путин. Россель дружил со Шредером, и их прилет совпал с днем рождения Эдуарда Эргартовича. Губернатор попросил Шредера, и тот привез компанию Bosch. С российской стороны меня поставили. Вот тогда была моя первая встреча с Путиным. Прилетели рано утром, и уже в 8 утра мы подписали соглашение о том, что Bosch поставит нам оборудование. Мы подписываем, но денег у нас нет. Россель мне говорит: «Ты подписывай, деньги будут». А я ему говорю, что это нереально, на дворе 2003 год — в России нет денег, банки кредитуют под страшные ставки, строить невозможно. А мы к тому моменту уже площадку начали готовить. С 2001 года по поручению Владимира Владимировича уже занимались подготовкой и строительством инсулинового завода. Но из-за экономических сложностей все медленно шло. Мы только закончили первый фармацевтический завод. Для нас было понятно, что мы никто.

И Россель, уже после подписания, привез меня… Как сейчас помню, на Арбате у них офис. Для меня это был такой шок, в такой офис, такие люди, о которых только в газетах читал. Вексельберг [Виктор, председатель совета директоров группы компаний «Ренова», а с 2010 года — президент фонда «Сколково»] спросил меня: «А ты кто?» Я ему сказал, что я сельский учитель, Россель подтвердит эту фразу. Он тогда засмеялся и сказал: «Тогда я дам вам деньги».

Виктор Вексельберг, глава совета директоров группы «Ренова» и президент фонда «Сколково» (на фото слева) и президент Владимир Путин сыграли важную роль в истории развития уральского предприятия
Фото: ТАСС

Они, конечно, поставили ряд условий. Деньги передавались по определенной юридической схеме. У них очень сильные юристы, а мы тогда вообще ничего не понимали. Мы работали на Урале, надеялись на купеческое слово и думали, что это важнее. Контракты заключались тогда примерно так: вот главный врач, вот губернатор, вот судья.

— Какие были условия?

— Это был уставный капитал из-за рубежа. Это были его личные деньги. Насколько я понял, он не стал рисковать корпоративными деньгами. Сумма была огромная — €12–15 млн. Я вышел от Вексельберга, иду по Арбату, зашел в подвал в кафе, попросил у мужика стакан водки, выпил, закусил кусочком хлеба и полетел домой. Позвонил и сказал парням, что нам дают деньги. Он через две недели деньги перечислил, а потом юристы оформляли толстые контракты. Схема до сих пор действует. Я надеюсь, что с принятием последних законов по деофшоризации мы с ним решим все вопросы. Самое главное, что завод уже никто не заберет: он в закрытом городе. Но я понимаю, что, наверное, сложная схема в то время была единственной возможностью. Они тоже хотели обезопасить свои деньги. Хоть кто бы тогда вложил деньги в Россию, я бы ему в ноги поклонился.

Я наблюдал, как потом покупали-продавали завод инсулина в Орле, как появляются заводы в Калуге у зарубежных компаний. Хорошо, когда иностранцы приходят сюда, но все-таки должны быть заводы, которые обеспечивают лекарственную безопасность страны, которые никто никогда не купит и не сможет перевезти за рубеж. Закрытый город — это идея Росселя была, он сказал: «Вот здесь вас никогда не достанут».

— А Вексельберг по-прежнему в составе акционеров?

— Он не контролирует сейчас. Он тогда мягкие условия подписал и выполняет все условия как человек. Он не управляет. Но за последние четыре года многое изменилось. Сейчас я знаю только, что группа «Ренова» — очень дружеская компания, с любовью относится к тому, что мы сделали, и он, может быть, психологически оказывает поддержку. Но сегодня завод — это кластерная система, и Вексельберг никак не вмешивается.

— Но он пока не вышел из капитала?

— Не готов сказать, думаю, они этот вопрос как-то с директором решили.

— «Медсинтез» почти на 100% принадлежит кипрскому офшору, фонд «Юнона» — на 20% тоже. Понять, кто бенефициары, невозможно.

— Я могу сказать, что, во-первых, люди менялись, потому что деньги — вещь пугливая. И если бы это были прямые российские капиталы или государственные деньги, то, я думаю, этого завода уже бы не было.

— То есть каждый из партнеров, встречавшихся по пути, помогал деньгами и становился акционером?

— Не только деньгами. Там ведь оборудование в основном и очень дорогостоящее. Когда партнеры появляются, они добавляются. Появился Bayer. Я точно не знаю, но они много вложились в завод: оборудование, технологии, опыт, обучали заводчан у себя в Германии. Но самое главное — я спрашивал и знаю, что завод ни разу прибыль за рубеж не перечислял. Я спрашивал, было ли хоть раз перечисление дивидендов, прибыли? Ни разу акционеры прибыли не получили.

— Кого вы спрашивали?

— И директора [Алексея Подкорытова], и сына [Александра Петрова], который управляет рядом предприятий. Мы разговаривали с ребятами, которые являются членами совета директоров. Мы разговаривали с инвестиционными компаниями. Это все экономические схемы. Я верю в одно: придет день, когда в России будут кредиты такие же, как в Европе, когда залог можно внести в российский банк и под те же 3,5% получить деньги, на них по-честному купить оборудование за рубежом, ввезти в Россию, никого не искать. В кризисные времена заводу деньгами помогли человек десять, но из них почти все поставили условие, что деньги будут за пределами России.

Став депутатом, Петров передал свое дело сыну, Александру Петрову-младшему. Теперь он возглавляет советы директоров завода «Медсинтез» и холдинга «Юнона» и владеет 80% фонда «Юнона». Подробнее об этом — в расследовании РБК
Фото: Екатерина Кузьмина/РБК

— Получается, что за этими кипрскими офшорами стоят разные российские предприниматели?

— Не могу сказать точно. Я сейчас не знаю. Да и директора никогда не озвучат фамилии. Потому что когда заводу совсем плохо, то руководителю надо идти в банк и просить кредиты. Когда банк тебе называет 24% годовых, и ты не понимаешь, что он от тебя хочет. Я банкам всегда говорю: «Ребята, в кризис вы должны ставки снизить. Дайте заводам выжить. Это ваши вечные клиенты, они вам отработают». Наша банковская система против производственников. Я вообще удивляюсь тем, кто идет в производство. Если бы у нас не было прямой политической поддержки, если бы не было веры в то, что нас точно не кончат, то ничего не получилось бы.

А сегодня «Медсинтез» — это большой крупный завод в сердце России, и для меня это счастье. Ну и приятно, когда местные ценят. Андрей Анатольевич Козицын [гендиректор УГМК] подошел однажды к моему сыну и говорит: «Вот, посмотри, что твой батька сделал, мы им гордимся». Сын мне потом это рассказал.

— Он заводу помогал?

— Он очень сильный человек с точки зрения личного примера. Он трудоголик. Это для меня пример настоящего уральского мужика.

— Он акционер?

— Нет, он не участвует ни в одном проекте. А зачем? У него своя тема. Он цветной металлургией занимается.

— Как уральский мужик…

— Он меня уважает, я его уважаю. Все.

— Политическая поддержка — это Россель и Путин?

— Да. Основные риски фармацевтической промышленности — административные, это я уже как экономист говорю. В зависимости от того, дадут вам лицензию или не дадут, завод выживет или нет.

В Тюмени Ханты-Мансийский автономный округ [фонд регионального развития ХМАО] вложил около $25 млн в завод «ЮграФарм», у которого семь лет не было лицензии. Если завод после постройки семи лет стоит — он окупается? Нет! Первый цех инфузионных растворов [на «Медсинтезе»] — лицензии не было 11 месяцев. Цех инсулина — лицензии не было семь месяцев. Завод уже построен, люди приняты на работу, их надо обучить, зарплату заплатить, надо в чистых комнатах включить стерильный воздух, надо чистую воду включить и выключать можно максимум на 4 часа в неделю. После этого выпускаются три серии и отдаются на государственную экспертизу. Так вот мы первые ответы из Москвы ждали 11 месяцев, завод стоял, оборудование работало, зарплаты выплачивались, по кредитам оплаты шли. Мы дважды поднимали вопрос о выдаче лицензии «Медсинтезу». Один раз в Тюмени Россель поднял этот вопрос перед президентом, и он ему ответил: «Эдуард Эргартович, ты не по теме говоришь. Ну, ладно говори». А министр, который должен был подписать, чтобы не подписывать, ушел на больничный. На следующий день пришлось вернуться на рабочее место и подписать. Прилетела к нам команда в туфельках, а у нас метр снега лежит. Выдали лицензию и сказали: «Вы нас запомните».

— Зло сказали?

— Зло — это вы мягко говорите. Мы встречались с газпромовскими, говорили: «Давайте вместе пробовать». Они говорили: «Ты кто?» А я — никто, а они — «Газпром»: «Ты нам не нужен». Брынцалов сказал: «Все деньгами решу». Нельзя решить некоторые вопросы деньгами в России, особенно инсулиновые. Россель мне тогда еще одну фразу сказал: «Саш, ты запомни, инсулин — это прямой путь борьбы с коррупцией». Инсулин тогда у нас стоил примерно 1200 руб. упаковка. Сегодня же эти же иностранцы продают за 800. Сегодня, даже при другом курсе доллара. Я их всегда спрашиваю, когда на конференциях сталкиваюсь: «А что такое было у вас эти 400 руб.?» И ни разу ответ не получил.

На совещании у Христенко году в 2007-м тот спрашивает: «Ну, когда ты произведешь инсулин?» А мне уже нечего было бояться, и я ему сказал, что вот, когда дяденька, заслуженный доктор, который там сидел, когда он часы за $10 тыс. от одной зарубежной компании снимет — будет российский инсулин. Дикий скандал был. Но я точно знал, какая компания подарила ему эти часы.

— То есть и лицензию без ручного управления Путина не получили бы?

— Получается, что так. У меня, кстати, упаковка инсулина с его подписью. На встрече Путина с производственниками уже в 2011 году обсуждали поручения по гемодиализу, инсулину, по производству субстанции. Нас на встрече было всего четыре человека не из чиновников. От Свердловской области я был один. Еще из Кургана был человек. К тому моменту мы уже сделали первый шаг — начали производить инсулин из французской субстанции. Президент тогда остался доволен моим докладом ну и подписал мне упаковку на память.

На строительство инсулинового цеха ушло четыре года: в ноябре 2007-го «Медсинтез» был готов запустить производство. Стоимость проекта оценивается в 620 млн руб.

На фото: губернатор Свердловской области Эдуард Россель и председатель совета директоров «Медсинтеза» Александр Петров на открытии цеха по производству инсулина, ноябрь 2007 года

Фото: Архив завода «Медсинтез»

Своя бактерия

— Какова сейчас продуктовая линейка завода для диабетиков?

— При мне еще разработали все инструменты введения. Понимали, что импортные шприц-ручки дороги. Сделали свои. У меня две сестры диабетчицы. И вот я на них практически все эксперименты проводил, выдавая им эти шприц-ручки, какие иголки, как инсулин действует… С завода девчонки тоже пробовали на себе. Сейчас уже сделали шприц-ручки многоразовые, одноразовые. Я видел деда, он этим «наркоманским» тонким шприцем из флакончика брал инсулин. А его надо взять 30 доз на 30 дней, а потом еще подкалывать. И я тогда приехал к директору говорю: «Давай сделаем одноразовую шприц-ручку, чтобы он просто выставил, уколол и через неделю все выкинул». И парни сделали. Сейчас они заканчивают инсулиновую помпу для детей. Маленькую, компактную, на животе поставят, и детки вообще не будут знать проблем, что такое укол. Для детей каждый укол — подвиг.

Следующий шаг при мне уже начали. Мы понимали, что собака закопана в бактерии, из которой производят субстанцию. Начали искать. Мне швейцарцы предложили ее за €50 млн. Потом поехали в Израиль, но безуспешно. Россель меня буквально за руку свозил в Японию, и мы там тоже ничего не нашли. Другой вопрос зато решили, и в России появился аппарат «искусственная почка». Когда вернулись, в Москве собрали группу российских ученых, которые занимаются инсулином. За столом я был, [Михаил] Скляр, тогда министр здравоохранения Свердловской области и губернатор. Мы сидели и слушали часов восемь без перерыва. Команды менялись, каждый рассказывал о своем научном пути. После совещания губернатор спрашивает меня: «Ты все понял?» Я говорю: «Ничего». Он говорит: «А я понял только одно — ты должен делать не так, как они тебе говорят». После этого у меня появилось убеждение, что надо идти с учеными по другой схеме.

Мы собрались и приняли решение сделать свою бактерию. Это самый сложный путь. В 2008-м, когда еще цех по розливу инсулина не закончили, уже сформировалась команда по разработке субстанции. Тогда включились немцы, швейцарцы, потом швейцарцы отпали, чехи включились, белорусы, украинцы, украинцы отпали в кризис. Российские ученые меньше всех помогли, к сожалению. В результате получилась новая бактерия. Сейчас это оформлено патентом. Моей фамилии вы не найдете ни в одном патенте, которых у завода десятки. Конечно, я мог сказать парням, что я там чуть помогал, но я считаю, что авторство должно остаться за теми, кто придумал.

— А кто придумал?

— Все помаленьку. В основном белорусы, украинцы и чехи. Кто-то придумал плазмиду, кто-то — как бактерии будут делиться, кто-то — техпроцесс. После этого появилась возможность заказать технологическое оборудование. Это завод, где 3 тыс. кв. м чистых комнат, начиненных оборудованием. Это фактически завод-робот. Мы вернули микробиологию на Урал. В 19-м городке [Свердловске-19, секретном микробиологическом центре военно-технических проблем бактериологической защиты НИИ микробиологии Министерства обороны СССР] когда-то в советское время была микробиология. Они тогда сибирской язвой занимались. А кластер смог возродить крупнейшее на Урале микробиологическое производство. Парни уже без меня все закончили.

— Президент знает?

— Знает, конечно. Ему губернатор рассказывал предварительно. На этом для меня как для идеолога, который все толкал, в теме генно-инженерного инсулина человека, производимого из бактерии Escherichia coli, можно поставить жирную точку: в России она реализована в промышленном масштабе. России нужно 325 кг в сухом пересчете, а мощности у завода на 400. Поэтому Россия себе лекарственную безопасность обеспечила.

Из грустных вещей, вот там тогда так совпало….Когда я вышел от Вексельберга… Почему я выпил? Возникла мысль… Как раз незадолго расстреляли директора Ульяновского завода инфузионных растворов, прямо у себя дома [в ночь с 30 на 31 июля 2005 года в Ульяновской области был убит президент ООО «ННТ-Фарма» Александр Кузнецов — РБК]. После этого они так и не запустились, завод уже построен был. Его расстреляли конкуренты или кто-то еще, я не знаю. Этот завод начали распродавать года три назад. Так в Ульяновске и не появился завод инфузионных растворов, он был построен, они его демонтировали. Кончили руководителя, кончили завод. И когда я у Вексельберга понял, что все серьезно, а таких денег мы не видали у себя на Урале в то время, да еще и в евро. Я понял, что угрозы, которые мне направляют, реальны. На Урале всегда стреляли. И после этого случая мне года два было трудно выходить из дома. Честно могу сказать, что мне было трудно выйти и открыть дверь в подъезде. Я не то чтобы боялся — я всегда преодолевал свой страх. Мне друзья всегда говорили, что если первую бомбу пустят, то на твой завод.

— Вот вы говорите: Россель, Россель… А для чего ему это нужно, вы как думаете?

— Я его считаю одним из великих людей России. Он настоящий сын нашей страны, несмотря на то что он немец и из семьи репрессированных. Россель просто удержал оборонную промышленность Урала, не дал ее разрушить тогда. Он не боялся выступать против многих инициатив Ельцина и сделал Свердловскую область индустриальным регионом. Это государственник с большой буквы. Полный кавалер орденов за заслуги.

— А инсулин?

— Я думаю, у него был личный мотив, но этот вопрос лучше задать ему самому.

— Он есть в числе тех людей, которые вам помогали деньгами?

— Нет. Я честно говорю: Россель не инвестировал финансовые средства. Он дал больше — веру в победу. Уже после запуска завода мы перечисляли деньги на гуманитарные проекты, участвовали в поддержке фонда развития области. Для меня было честью поддержать филармонический оркестр Свердловской области или принять участие в строительстве церкви. И я до сих пор много помогаю больным людям. И прежде всего детям. И сейчас, когда я стал депутатом, это стало системой. Наверное, надо бы быть циничным в жизни, но не могу я смотреть на страдания.

Авиаперевозка умершего – Груз 200

— Помимо инсулина, инфузионных растворов был стекольный завод, сейчас Уральский, ранее Уфимковский, который вы восстанавливали.

— Да. В поселке была разруха и упадок. Десять лет как был разрушен единственный когда-то работающий завод, и надо было создать стекольный завод, которых в мире единицы. Обычных уральских мужиков нужно было обучить, потому что каждый станок стоил около €1 млн. Мужики, пусть они меня простят, перестали пить и работают, справляются. Правда, пришлось перед заводом церковь поставить. Когда показали старый завод, я был шокирован: 24 га, разрушенное здание. Я не верил в этот проект. В то время я прочитал книгу [Алексея] Иванова «Золото бунта». Там было написано, что наши деды прежде, чем завод построить, ставили церковь. Обсудили с мужиками. Я говорю: «Давайте сделаем, как наши деды делали, сначала — храм, а Бог даст — и завод построим. Там хорошая вышла церковь, я сам туда езжу. И люди перед работой заходят, помолятся и идут на завод.

— А кто ставил церковь?

— Я ставил. За свои деньги. Это было очень важно. Понимаете, есть принципиальные вещи. Там не бог весть какие деньги. Ты просто потом себе в душу заглянешь, и мои дети в меня заглянут. Я вот завещал сыну Дениске. Я попросил его: «Следи за церковью, а если что будет плохо, то помогай». Он помогает. Она уже освященная. Будет передана Екатеринбургской епархии.

— Церковь в Плишкарях на вашей родине [в Пермcком крае] тоже за ваши деньги строили?

— Да. И там я строил уже с тремя племянниками. Остальные родственники помогали чем могли. У нас род Петровых большой, около 80 человек. Мы понимали, что это больше церковь семейная.

— Семейная?

— Почти семейная. А вопрос поставили мои бывшие учителя. Они меня позвали и прямо так и сказали: «Сашка, ты нам-то церковь-то поставь». И показали мне маленькую такую деревянную избушку, какую они хотят, а получилась каменная красавица 28 м высотой. Я еще в одну вещь верю: церковь нужно ставить так, чтобы крест был выше всех построек, чтобы освящал и накрывал всю деревню. Так и поставили. Я очень хочу деревню эту поднять. С губернатором Пермского края обсуждали, я ему говорю: «Пожалуйста, протяните газ, 8 км. Если газ провести, то можно все сельское хозяйство восстановить. Время пришло». От области нужен только газ в деревню, а я бы нашел инвесторов, готовых построить хорошее сельскохозяйственное производство.

— Кстати, как получилось, что вы стали почетным консулом Словакии?

— Мы работали со Словакией, и у меня много контактов по словацкой академией наук по вирусологии.

— В какое время работали?

— В 2000-х. Я же консул более пяти лет. Однажды словаки говорят, что ищут почетного консула. Я спросил, что надо было делать, мне сказали: культурные, научные, образовательные связи, все за свой счет, то есть на общественных началах. Это их предложение было, и мои документы согласовывали два года. Мне положены красные номера, вы не поверите, я их не надеваю. Мне неудобно, я российский гражданин, я как будто в чужой стране буду. А зачем? Это все понты. Мы ездим, у меня обычные номера, мне комфортно.

— Стекольный завод все-таки вам зачем понадобился? СМИ писали, что это социальная нагрузка.

— Нет, это уже журналисты переврали маленько. Раньше в кластер стекло из-за границы приходило. Хорошее стекло для инсулиновых препаратов. Но импортное стекло стало очень дорогим. Мы сказали: мы построим. Причем именно для производства стекла первого гидролитического класса. Таких заводов в мире штук пять, может, наберется. И построили.

— Разве не Россель просил восстановить завод?

— Мы искали площадку под стройку. И когда стали это обсуждать с губернатором Свердловской области, он действительно сказал: «Вот завод, его можно восстановить». Вот и получилось, что пришлось вместе с заводом и поселок возрождать, и школе помогать, и социальные программы через областной бюджет реализовывать — ремонтировать клуб, дорогу, улицу, пожарную часть новую построили, детский садик построили. Сейчас работаем над проектом новой школы.

— А когда вы его японцам отдали? Сейчас владелец завода швейцарская компания Nipro Glass, которая входит в японскую Nipro Corporation, а в самом начале 100% принадлежало Денису Петрову.

— Вы про акции, а я про другое. Вопрос не в том, кто акциями владеет, а в том, в стратегическую программу развития это укладывается в целом или нет. Пусть владелец хоть трижды будет японцем. Но завод в Уфимке останется навсегда: рабочие места останутся, он в технологической цепочке будет работать много лет. И это самое важное, потому что тогда система становится устойчивой, какой бы кризис ни наступил, что бы ни происходило. Это все экономит копеечки на каждом этапе, позволяет всей системе выжить.

— Предположим, японцам станет невыгоден бизнес здесь, они просто продадут завод.

— Теоретически, наверное, это возможно, но им все равно, кроме России, где работать-то?

— Не знаю, где угодно, где это прибыльно.

— Что они могут сделать? Станки снять? Станки не снять.

— Продадут они, придет другой человек.

— Но он куда денется из цепочки-то? Другое выпускать невозможно. Там можно делать только стекло первого класса. Стекло худшего качества никому не нужно.

— Если предприятие не приносит прибыли, его можно и просто так бросить и уйти.

— Пусть бросит, мы тогда подберем. Понимаете, если делать стекло первого класса, нельзя делать второго. Если ты начал второй класс или третий, ты на первый класс обратно эти станки не поставишь никогда. Там масса нюансов. Нельзя снова подняться по цепочке, надо весь станок поменять. Это бешеные деньги.

— А если у него появится заказчик, крупная компания, которой нужно именно это стекло? Приходит компания, покупает завод и говорит: «Сдался мне ваш кластер».

— Вот тогда появится рядом второй стекольный завод. Мозги-то остались. По логистическим сетям, по обученным людям. Мы придем в Уфимку и скажем: «Ребята, мы хотим построить второй завод. Вы нас знаете? — Знаем. — Вы нам верите? — Верим. — Построим второй завод? — Построим». Если нужно будет стекло для кластера, мы всегда сможем второй завод построить.

— Вы хотите сказать, что вы его строили просто так?

— Почему просто так? Он удешевил себестоимость продукции.

— Т.е. вы строили завод, вкладывали свои деньги, а потом просто так отдали его японцам?

— Почему мы вкладывали свои деньги? Вы думаете, у меня столько денег?

— А кто вкладывал?

— Вкладывали японцы.

— Т.е. вы начали искать площадку, нашли японцев и сказали: вот площадка, давайте восстанавливайте?

— С японцами мы работали прежде, чем они сказали про стекло, лет десять. И я все это время им предлагал что-нибудь построить. И когда я уже устал предлагать, была встреча с президентом Nipro, ему 86 лет, и он сказал: «Мы с вами будем работать». И отправил меня к более молодым вице-президентам, которым по 70 с копейками. Они были уже в курсе. И всё — начали работать по всем направлениям. Буквально за год все на глазах стало меняться. Но соглашение, к сожалению, мы не с ним подписывали, он умер.

— Что значит по всем направлениям?

— И по стеклу, и по диализу.

— То есть вы сотрудничаете не только по стекольному заводу?

— Они технологически помогали Игорю Бучинскому [техническому директору завода «Дизэт»] разрабатывать аппарат «искусственная почка».

— «Малахит»?

— Да. Ее не только русские инженеры создавали, но и японские. Они делали «Малахит-2», они помогали работать по воде, находили композитные материалы, предоставили все технологии, которые у них были. До этого они были закрытые, говорили: «Вы у нас покупайте, мы продадим». А после слов президента [Nipro], буквально одной фразы, все изменилось.

— То есть завод на их деньги был построен?

— Завод на японские деньги, он японцам принадлежит, но он все равно привязан к программам, которые мы писали и показывали президенту Nipro. Он тогда пообещал, что они будут выполнять все, что он им завещал. Чтобы начать производство нового стекла, его нужно заложить на хранение на три года, после проверить, провести клинические исследования и только после всего запускать в производство. Вопрос перехода по фармстеклу — это песня из серии «Очевидное-невероятное». Фармацевтика совсем по-другому устроена, даже в мелочах. Чтобы, например, на шприц-ручку перейти, вроде бы ерунда — ручка, но год, не меньше потребуется, чтобы только начать производство.

— Неужели у вас не было ни одной неудачи?

— У нас много неудач было, но эти неудачи делали нас крепче, и мы много чему научились. Но теперь я уже просто наблюдаю и не лезу в управление. Я не всегда доволен тем, что ребята делают. Они делают по-своему. Я с ними дискутирую и хотя бы раз в полгода смотрю результат их работы. И когда достигается результат, я испытываю ощущение маленькой победы.

— Понятно, почему не прислушиваются. Обычно менеджеры принимают во внимание только советы акционера.

— Вы все время переводите не в ту плоскость разговор.

— Акционеры платят зарплату менеджерам.

— Менеджеры ее зарабатывают своим трудом.

— Речь не про вас, а про менеджеров завода, которых одобряет совет директоров компании.

— У них, наверное, хватает полномочий и ума все правильно выстроить…

Большая игра

— Вам в Думе комфортно работать?

— В первый год, когда я приехал, чувствовал, что я здесь чужой. Я привык принимать по 100 решений в день, работать, как огнетушитель, годами мог обходиться без выходных. А тут на стрессе похудел на 12 кг. Потом мне уже фракция сказала: ты уже давай поезжай лечись. Меня качало. Восстановился.

Здесь жизнь другая, ментальность другая, взаимоотношения другие, купеческое слово здесь другое. Нельзя доверяться слову. В одном слове нужно видеть пять смыслов; если ты пятый смысл увидел, то, может быть, ты нашел истину. Если ты подумал только о втором смысле, то ты пацан, который ничего не понимает. Это школа, наверное, самая суровая в моей жизни. Сегодня, безусловно, я многому научился, я знаю кухню, знаю, как провести законопроект. Меня сначала бесило, что мы не можем провести какие-нибудь поправки, хотя, казалось бы, они понятные, логичные, нужны людям, но не получается и все. По любым причинам. Сегодня я понимаю, как это делать. И здесь людям пользу приносить. Когда я пошел в Думу, я думал о своей маленькой деревне, где я родился. Думал, если что-то у меня будет не так, будет ли мне стыдно перед своими деревенскими учителями.

— Зачем вам вообще политика?

— Я пообещал тогда президенту, он, кстати, предложил мне помочь и пойти на выборы в Госдуму на той встрече с производственниками, и я выполню свою работу. Я могу на любом детекторе подтвердить, что я никогда не брал взяток. Это очень серьезно с точки зрения морали. Потому что депутат априори виноват, и с этим надо свыкнуться. Ты постоянно находишься в зоне сильной критики, причем часто несправедливой, и ты должен это терпеть. Ты не должен ни огрызаться, ни оскорбляться. Мне на Урале свободнее. Я стараюсь там работать. Я приезжаю в Москву на пленарное заседание и потом сразу возвращаюсь к себе на родину. 10–12 самолетов в месяц.

— Квартира в Москве у вас же есть?

— У меня есть служебное жилье, двухкомнатная квартира. Давно я не жил в таком офицерском кубрике. Белье советского периода, мебель советского периода, хрустальные стаканы советского периода. Я испорчен хорошим питанием, а в Думе такая столовая… Я когда первый раз туда зашел, вспомнил столовую советского времени, запах вот этой капусты студенческой…

— Вы не часто выступаете в Думе.

— На самом деле схема такая: когда проходит внутри группы обсуждение, без журналистов, закрыто, после этого от имени группы назначается выступающий. У нас партдисциплина хорошая, пока мы еще зеленые, нас не допускают. Но в последнее время выступать стал чаще. На комитете я достаточно часто выступаю. По законопроектам выступаем часто, например по борьбе с табаком, но выступают от фракции только те, кто был застрельщиком, а дальше уже не учитывается.

— Вы считаете, что не зря туда пошли? Чем вы гордитесь из того, что сделали за время работы в Годуме?

— Мы когда во фракции «Единой России» обсуждали вопрос, что есть работа депутата, я сказал, что я не юрист, я не знаю, как принимать законы. Мне сказали: «У нас есть два направления — законотворческое и представительское. Ты должен работать с населением и выполнять представительскую функцию у себя на Урале. Работай с избирателями». Здесь у меня работы хватает! Люди ко мне идут, верят, спрашивают, на улицах, везде, по электронке, по социальным сетям пишут, звонят. И поэтому, я думаю, что моя функция была бы, безусловно, полезнее, если бы я имел возможность чаще выступать. Но есть партдисциплина.

— С чем к вам люди идут? Вы им помогаете?

— Людям много помогаю. Хожу с ними по кабинетам, добиваясь решения. И на Урале люди идут, и в других регионах. Мы много с обращениями работаем. Мне нравится работать с людьми. Даже иногда я не могу помочь, но ты с человеком поговорил, и ему легче. Ты уже работаешь как психолог. Я считаю, что кроме разговоров и политики мы все-таки должны решать еще и конкретные вопросы для своего региона. Я помогаю региону решать вопросы, лоббирую интересы региона на федеральном уровне. Я хожу в министерства, не стесняясь. И если мне говорят: «Мы не можем решить вопрос. Хочешь, иди к президенту!» Если надо, то пойду и к президенту.

— Возвращаться в бизнес не собираетесь?

— Нет. Я собираюсь продолжить депутатскую работу, если партия доверит. Пойду на выборы по одномандатному округу в Нижнем Тагиле.

— Почему Нижний Тагил?

— Я уверен, что я смогу серьезно помочь этому городу в части здравоохранения. Там повышенный уровень заболеваний, плохая экология, плохая вода. Я там уже с парнями строил диализную клинику, она работает, и люди там бесплатно лечатся. Сейчас я нашел инвесторов на строительство двух детских поликлиник — и детей там лечить бесплатно за счет программы медицинского страхования. Такую поликлинику мы построили в микрорайоне Академический в Екатеринбурге. Это мой комплимент компании «Ренова». На 450 деток в день, очень красивая.

— На чьи деньги построили?

— На деньги кластера. Его выручка в прошлом году была 5 млрд или 6 млрд руб. В этом году будет миллиардов 8.

— Сколько вложил кластер? Какова стоимость этой поликлиники?

— Я не знаю.

— Частные деньги для строительства поликлиники в Нижнем Тагиле — есть ли уже инвесторы? И если да, то кто они? Сумма инвестиций будет аналогична расходам на поликлинику в Академическом или вырастет из-за значительного подорожания стройматериалов и медоборудования?

— Соглашение об инвестировании находится в стадии подписания. Не думаю, что будет хорошо, если я озвучу чьи-то фамилии без ведома участников соглашения.

— А Нижний Тагил только из-за строительства диализного центра?

— Нет. С Нижним Тагилом меня связывает огромная работа. Вопросы по взрослым поликлиникам и работе с населением. Меня с ним связывают люди, с которыми я там встречаюсь. Я там работаю уже практически пять лет. Я за последний год 70 тыс. км намотал на Урале.

— Именно по работе? Он отличается от всех других городов?

— Да, по работе. Он не отличается. Но он такой сложный, тяжелый, рабочий город. Мне ментальность этих людей ближе. Мне их понять проще, я с ними буду говорить на их языке. Сейчас решать вопрос рабочих мест на Уралвагонзаводе для меня, как и для любого депутата, невозможно. Будет гособоронзаказ — будет работа, не будет заказа — не будет работы. Надо решать социальные вопросы, вопросы экологии, воды. И я знаю, что я реально могу помочь, знаю, что я буду делать шаг за шагом. Я помогу, а на финише разрежу ленточку и скажу: «Уважаемые уральцы, я это сделал». А как мы сделали в Академическом — это пример, как надо делать. Бывший главный врач детской областной больницы перешел туда, там уже работают шесть кандидатов медицинских наук. Они работают по общемедицинским стандартам. Там открывается кафедра медуниверситета. Я хочу, чтоб там педиатры готовились. Мы наберем новое поколение врачей и через пять лет начнем то, о чем я мечтаю, — программу подготовки врачей в практических условиях.

— Если вы будете заниматься Нижним Тагилом, то кто же будет бороться с коррупцией с помощью инсулина?

— А там сейчас выросли взрослые ребята, волки. Они уже знают, как биться за рынок.

«Заумное» поколение

— У вас есть любимые ученики?

— Они все любимые. Они все необычные. Один пришел лет десять назад, работал водителем, пришел и говорит: помоги мне «КамАЗ» купить. Я на него раз посмотрел, второй раз посмотрел и говорю: приходи, ты будешь продажами заниматься. Он так перепугался, но на вторую встречу пришел. Сегодня это один из самых крутых продавцов.

— На «Медсинтезе» или в «Юноне»?

— На одном из предприятий кластера. Надо закон о кластерах принимать обязательно. Без этого им сложно. По нашим налоговым правилам они аффилированные, хотя у них разные собственники, у каждого разные счета, и в принципе такая структура кластера за рубежом приветствуется, им государство помогает. А Уральский фармкластер не попал ни в одну программу государственного финансирования. Я считаю, что это хорошо, потому что им нужно помочь только в одном — ускорять административные процедуры. Если административные процедуры будут решаться в соответствии с новыми административными правилами и никто задерживать не будет, то эти ребята через десять лет будут очень серьезной структурой. Губернатор в свое время выступал за объединение в акционерное общество, в большую корпорацию, но они были не готовы. Каждый свой кусочек отпустить не готов. Ведь он его выращивал, лелеял… В кластере сейчас есть и компании-стартапы, которые создают новые технологические направления. Например, команда Димы Бугаева запустила новый проект по производству стерилизующих покрытий: достаточно стенку обработать, и она до полугода стерильна. Завод запущен. Это новые наукоемкие технологии, разработанные совместно с УрО РАН.

— Они не из свердловского МЖК?

— Нет. Это уже новое, второе поколение. Вот МЖКовцы, бывшие мои школьники — это первое поколение, а это — следующее. Парни после 30-ти, головастики, я их называю, я их находил по одному-два в год. А сейчас третье поколение пришло, которое совсем заумное. Наверное, такой фармацевтика и бывает. Сидят, например, ребята, занимаются альфа-фетопротеином — это белок, который в крови у беременных женщин позволяет защищать плод от вирусов, чтобы плод не заражался. Приходят, рассказывают, какое они оборудование поставили, как конструировали — ген такой-то к этому гену… А я говорю: «Парни, вы мне рассказываете, а я уже не понимаю». Приехали ученые из Белоруссии. Рассказали про холодную плазму, как они хотят обрабатывать физраствор и как это лечит. Это люди уже следующей формации, видимо, я правильно сделал, что ушел, как бы печально мне ни было.

После памятной Межрегиональной конференции отделений «Единой России» в Екатеринбурге летом 2011 года, на которую прилетел будущий президент Владимир Путин, Александр Петров оставил бизнес и занялся политикой. Сейчас он — депутат Госдумы и член комитета по здравоохранению

Фото: РИА Новости

— Когда вы с Путиным во второй раз встречались и когда пообещали ему пойти в Госдуму, как вы думаете, он вас идентифицировал?

— Я думаю, да. Он уже знал меня, знал, кто я, чем занимаюсь. Более того, когда я сказал, что у меня там заводы недостроенные, мне надо быть там, он сказал: «Я знаю, у тебя там сын есть».

— У вас же два сына?

— Да. Один в бизнесе, я говорил. И слава богу, что ему понравилась вся эта химия, биология, он уже лопочет на их языке, сидит с ними в научных советах, обсуждает. Сам он экономист, но ему нравится. Самое большое счастье, когда ребенок вник в тему и занимается ею очень серьезно. 37 лет уже ему, это серьезно. Я думаю, мужик уже, может тянуть. Я вовремя ушел. Я понимал, что еще два-три года, и я передержу… Надо уходить, как бы больно ни было. И так случилось, что я ушел в политику. Когда говорят: Петрович, ты бизнес контролируешь — то мне смешно. Тот, кто знает бизнес, понимает, что надо с утра до вечера этим жить. Одна тактическая ошибка приведет к нарушению всей стратегии. И я сыну перед Новым годом говорю: «Давай что-то помогу, я уже приехал», а он говорит: «Папа, иди чай попей». Я понял, куда меня послали, и улетел.

— Вы спокойно реагируете?

— Не спокойно, я переживал, серьезно. Меня первый раз он так послал.

— Зарабатывать на этом вообще можно? На обеспечении лекарственной безопасности?

— Это бизнес, но надо понимать, куда идет прибыль. Можно купить яхту, самолет можно со временем иметь десять домов. У меня деревянный дом, пчелы, собаки.

— В Екатеринбурге?

— Да. Баня там. Я серьезно говорю! Я перестал ездить за границу не потому, что там какие-то санкции, а потому что я охочусь, и лучше нашей уральской природы нет ничего. Я фанатею от Чусовой просто, от всего, о чем Алексей Иванов написал, и эти камни — я их знаю, где они стоят. Мне сразу сказали, что как только ты по Чусовой раз пройдешь, то ты сразу ею заболеешь. Это на самом деле так, это наркотик. Вот весной была охота на вальдшнепа, удалось полтора дня походить.

— А второй сын?

— Второй — свободный художник. Он занимается психологией, частной практикой. Я считаю, что детей нельзя заставлять чем-то заниматься.

— На нем числятся несколько активов. То есть, согласно СПАРК, он владелец нескольких компаний.

— Нет. У него только недвижимость с 1990-х годов.

— Ну как же. Вот, например, 0,03% завода «Медсинтез».

— Если вы посмотрите историю, то эти 0,03% остались с тех давних времен, потому что юристы тогда сказали, чтобы какая-то зарубежная компания не управляла, поставьте своего человека хоть на одну акцию, чтобы когда-нибудь случайно без его участия кто-то не продал завод за рубежом. Это такая мера защиты, так она и осталась 3 руб. Он юрист по первому образованию, причем по зарубежному праву. Потом по второму образованию психолог.

— Не учитель?

— Он хочет в школу пойти работать. Его тянут эти гены.

Инсулин, растворы и триазавирин — далеко не все, к чему Петров-старший прикладывал свою руку. Редкий фармацевтический проект в Екатеринбурге проходит без его участия: диализные центры, искусственная почка «Малахит», стеклянные ампулы, лекарство от рака простаты. Ни один проект не заглох, уверяет Петров, — «парни работают». Многие из них связывают себя с холдингом «Юнона», многие стали костяком Уральского биофармацевтического кластера, председателем наблюдательного совета которого до недавних пор был Эдуард Россель, а в мае его сменил Петров-старший

Фото: Екатерина Кузьмина/РБК

Без госкорпораций

— Почему до сих пор у «Медсинтеза» такая маленькая доля на российском рынке?

— На российском рынке — больше 10%.

— По данным IMS Health, около 2%.

— Это смотря как считать. Возьмите показатель продаж завода, сколько упаковок продано, это же легко считается. Второе, мы знаем, сколько упаковок принимает один человек. Я не верю ни одним статистическим цифрам. Я верю упаковкам. Мы точно знаем, сколько диабетиков в России. Можно легко посчитать процент. У них по инсулину заказ на 2015 год вырос в полтора раза. Я считаю, что реальное импортозамещение началось с 2015 года. За эти слова я готов ответить.

— С «Ростехом» «парни» что-то делают?

— У них нет совместных проектов.

— А с «Росатомом»?

— В Новоуральске «Росатом» является стратегическим партнером.

— Там тоже создается какое-то объединение.

— Нет, это другое, там индустриальный парк. Они делают для себя. А у нас технопарк фармацевтический в Новоуральске, там «Росатом» ничего не вкладывает, ни копейки. Это пять резидентов, это начало. Для серьезного роста там нужно не зеленое поле, как они считают, а высокие технологии. И поиск этих технологий — базовая задача для стратегического развития. Хорошо, что там Bayer появился. Но сотрудничество тормозится, потому что Bayer — это зарубежная компания, и в закрытых городах ей работать нельзя. Они передают технологии, они приглашают в Германию, в Новоуральск они не приезжают — наши ездят в Германию. Это неправильно. Там должны сидеть на месте немецкие специалисты и учить. Обучить всех 350 женщин, которые там работают. Вроде бы добился я, чтобы включили в список и открыли эту территорию, но пока вопрос висит.

— Чем закончились попытки совместного бизнеса с «Роснано»?

— Мы отказались от сотрудничества перед самым подписанием финального соглашения. Был скандал.

— Чубайс?

— Его люди.

— Может, еще попробовать?

— Зачем? Проект закончен. Десятки миллионов евро вложены. По международным оценкам это очень крупный завод. Он стоит, и самое главное, работает, и оттуда никуда не денется. Решить вопрос лекарственной безопасности по инсулину при годовом госзаказе в $300 млн, я думаю, скромно так, миллионов 50 мы для государства сэкономим. В 2009 году, когда мы еще не запустили производство, а иностранцы снизили цены на инсулин на 20% сразу, завод тогда опустил цену до 550 руб. за упаковку — иностранцы до 700. Это уже 2009–2010 годы. Завод до сих пор держит цену 500–600 руб., посредники, правда, что-то накручивают. Но завод старается, где можно, исключить посредников. Я их до сих пор спрашиваю: «Вы мой наказ выполняете продавать напрямую больницам?» В основном выполняют.

— Инсулин ведь входит в список жизненно важных.

— Да, но появилась система посредников. Наш новый препарат, триазавирин, в список ЖНВЛП не входит, но продается только по рецепту. У завода цена 650–680 руб. Вот тут аптека возле Думы. Спросил — 975. То есть завод наценивает себе 100 руб., а аптека накрутила 300! Ну доставка еще 5 руб. на упаковочке. Но у нас закон такой, что 20% плюс еще 20% еще через посредника. Система должна исключать посредников, я думаю внести законопроект о сокращении числа оптовых посредников в России. Буду бороться за то, чтобы их количество в нашей стране резко сократилось. Сделать образец Германии — четыре оптовые компании на всю страну, и сделать их все-таки с золотой акцией от государства, чтобы государство контролировало изнутри. Не участвовало в бизнесе, но контролировало. Участвовать в бизнесе государству здесь, я думаю, даже вредно.

«Дальше Урала не пошлют…»

— Фильм «Президент» — вас пригласили туда?

— Да, это было прошлой осенью. Позвонили журналисты, спросили, могу ли я показать инсулиновый завод, и прилетели прямо на завод. Я им все показал. Потом они попросили рассказать. 8 часов сидели разговаривали. Это был разговор больше не про президента, а про Россию, очень откровенный. И бояться мне нечего. Дальше Урала не пошлют. Старый я уже.

Вообще я не сожалею, что я этот путь прошел, я на комбайне два года работал, и мне нравилось. Два сезона на уборках у себя в колхозе. Я нормально все это умею. Пчелы, я понимаю, что с ними делать, у нас были пчелы в семье, а руки-то помнят. Кто всю жизнь в деревне прожил, там все умеешь делать. Я печки умею класть. Потому что печник был в школе, Абдрахман, он клал печки, а я кирпичи чистил, раствор замешивал. И это, наверное, лучшая практика. Я два или три года с ним работал и точно знаю, как печку сложить. И однажды, когда я был директором школы, приехал, а печка разрушенная в этом домике, куда меня сначала поселили. Я взял эту печку переложил, все сделал.

Это так же, как с английским языком. Я его ни дня не учил… Есть захочешь — заговоришь, называется. Я учил немецкий в школе и институте. По-английски я говорю лучше, чем по-немецки. В немецкую среду помещаюсь и через неделю начинаю говорить.

— Как же вы английский выучили?

— Я музыкальную школу закончил. Отец за 15 км меня возил по грязи, по тайге в райцентр на лошади или на тракторе. У меня слух хороший. Я на баяне играю — на чем еще можно на Урале играть?! Класс игры на баяне — пять лет. Я слышу хорошо эти слова, я блоками их прямо и запоминаю. Так и выучил. А потом блоки надо менять местами. Я букв английских не знаю, к своему стыду, я прочитать не могу ни одного слова. Хочу учить. Это моя ошибка. Но зато дети уже все великолепно говорят на английском.

— Внуки есть у вас?

— Двое маленьких.

— Сколько у вас вообще детей?

— Четверо. Два сына и две дочки. Младшая родилась совсем недавно. Старшая учится на психолога. И она очень хочет пойти работать в детскую поликлинику. Она практику проходила в детском госпитале. Вот если бы она была старше, пусть не обижается сын, с точки зрения управления она лидер более сильный, чем он.